Когда я была маленькой, я любила, лежа в постели, подолгу рассматривать картинки в большом зоологическом атласе, который папа привез из Бристоля. Рано утром, только проснувшись, когда сквозь тонкие шторы, не всегда задернутые, проливалось тонким слоем солнце или, если туман, скорее сочилось, прилипая к резным оконным решеткам, черным и массивным, я привставала на постели, подкладывала под спину еще одну подушку и брала этот атлас с тумбочки, открывала наугад, за уши убирала не расчёсанные. Внутри широкого, в твердой обложке, увы, не очень объемного, меня ждали отпечатанные на хорошей плотной бумаге цветные дикие звери, - вот на закате львиный прайд, нарисованный бежевыми и золотыми; фон обозначен только общими штрихами, но лев на переднем плане и за его спиной – две молодые львицы – подернуто, как сквозь жару африканского полдня; вот с мглисто-черной толстой ветви свешивается анаконда, рисунком на своей коже почти совпадающая с этой веткой, - и кажется, она так поводит своей плоской головой, что звук придуманной реки за стеной нарисованных джунглей на секунду кажется почти слышен.
Мама обычно вставала поздно, а папа либо очень рано уходил на работу, либо по ее примеру до последнего не вставал с постели. Просыпавшаяся рано, я, словно бы вслед за ними, не торопилась начинать день – листала атлас, комкала одеяло, следила за тенями предметов, постепенно тающими в утреннем, разреженном, но с каждой минутой все ярче. В небольшой, но уютной комнате на втором этаже, я поднимала одеяло к самому подбородку, покусывала его край, цепляя локтем отложенный атлас, и фантазировала, что волк с одной из страниц сейчас сидит под моей кроватью, или красный упитанный попугай замер на шкафу по правую сторону от кровати, на самому углу, который я не увижу, пока специально не поверну голову, сползу по кровати чуть ниже. ...А под лестницей сидит лев. Тот самый, оставивший на время свой прайд на картинке, нарисованной карандашами, напечатанной где-то в Бристоле. Я еще тогда боялась, что если открыть атлас – на картинке и правда обнаружится, что лев исчез, и я никогда не пробовала проверить.
И пока кухарка, чопорная пожилая миссис Роуз, не придет, не постучит в дверь, голосом, напоминающим грубую вязь оконных решеток, объявляя, что завтрак готов, я пребывала во власти собственных грёз, где звери с картин постепенно заполняли дом; и если получалось успеть до ее прихода – я продумывала куда они прятались бы от кухарки. Проскочив за ее спиной, пока она готовила, зайцы через кухню могли попасть в сад, как и попугай и другие воображенные мной птицы, анаконда отправлялась туда же через окно в зале, едва приоткрытое, волк под кроватью, лев под лестницей. Призраки стелились по сонным коридорам нашего дома, учуяв стряпню на плите, вились под потолком на кухне или в зале рылись в молчаливой золе камина.
Сегодня я проснулась и было такое же раннее утро, как в детстве, это почему-то чувствовалось особенно четко, хотя все прошедшие с тех пор десять с лишним лет, я все еще занимаю ту же комнату. Родители убрали комод, а после я попросила большое зеркало, разве что те же кровать и шкаф, и вот сегодня – как будто особенно тот же из окна свет – зернистый, бледный, но яркий, и становящийся еще; кажется, ни облака наверху, не вижу – мешают решетки. Я не видела, что за окном выпал жесткий и мелкий снег, и все замерло – но как будто уже знала об этом, проснувшись – не догадка и не предчувствие, скорее такое... ощущение белого. Убираю не расчёсанные за уши и прислушиваюсь.
У нас все еще миссис Роуз. За последний год она заметно сдала, и в последнее время я сама готовлю себе завтрак. Когда умер ее муж, мама предложила остаться жить у нас и работать в доме по мере сил, она согласилась. Ее комната дальше по коридору, слева от моей; стена довольно толстая, и все же мне кажется, что она еще спит. Очень хочется почему-то натянуть до подбородка одеяло, и даже, может, укусить за край, но я откидываю его в сторону, и осенний холод обнимает меня тонким и колким, я потягиваюсь, глядя в окно – бледно-синее небо чисто, как морская гладь вдалеке, за лесом, ветра нет, и зыбкая тишина заполняет утро. Да, - и снег. Шорох когтей по ковру под кроватью едва слышен, показалось, но я вздрагиваю.
Вчера вечером мне показалось, что моргнула оленья голова в зале, над креслом-качалкой, в котором сидел папа, листая какой-то толстый справочник, изо всех сил делая вид, что ничем не озабочен и увлечен решением какой-то интеллектуальной задачи, и, наверное, что-то было заметно по моему лицу, потому что мама встала, сцепила худые кисти на животе и сказала: «Лиза, тебе давно пора спать, ты совсем сонная». В камине потрескивали сырые дрова, света было мало, и в верхних углах клубилось темное, мамин голос прозвучал ветром за окном, скрипом лесных веток, и я не сразу отреагировала, с усилием моргнула, отгоняя сон, встала со стула.
- Ты точно не могла пропустить, когда приходил почтальон? – вдруг спросил папа, отвлекшись от книги. Его грузный силуэт и на линзах очков мельком – отсветы пламени.
- Нет, - повторила я, - Вас не было всего час. Я была здесь, в этой самой комнате, я бы услышала. Да и он бы оставил тогда письмо в ящике, я же говорила.
- Завтра сам съезжу на почту, - сказал папа, и что-то в том, как он повернул голову, выдало, что он объят тревогой.
- Или я схожу, - добавила мама, - Мы же с тобой завтра собираемся вместе. Ты отправишься на работу, а я – к миссис Спарк, и, когда освобожусь – пойду на почту. Это будет примерно в полдень. Когда освободишься, приходи туда же. Если не успею, ты меня там встретишь… - через молчание, - Надо будет спросить. Может там проблема с кораблями. Или как они сейчас доставляют оттуда почту?
- Вполне возможно, что проблема действительно в доставке, - заметила я, чтобы как-то ее успокоить, и, кажется, ей стало немного легче. Отец поднялся из кресла, медленно добрался до шкафа и убрал справочник на место. Камин догорал, и чем темнее становились угли, тем больше из прохода тянуло ночным, видимо, кто-то не закрыл окно в какой-то комнате, и едва уловимый холод облизывал мои лодыжки.
- Я пойду спать. А ты, Грэм? – спросила мама, но он мотнул головой в полутьме, пригладил седые усы, снова уселся:
- Я еще немного посижу. Спокойной ночи, девочки.
- Идем, - позвала мама, и я разочарованно последовала за ней.
Этим утром их забрал экипаж и повез в Сент-Айвз, где папу ждет коммерческая служба, а маму – какие-то ее дела с миссис Спарк (наверняка, снова что-то насчет благотворительности), а потом их обоих на почте никак ни за что не ждет письмо от Грегори.
Я не стала тратить время на то, чтоб одеться – все еще в легкой льняной ночной рубашке, осторожно приоткрываю дверь в пустынный дом, так выстывший со времен моего детства, или это просто сейчас кажется в мороке утра. Я неслышно прикрываю и иду босиком, чтобы – как можно тише, минуя выученные с тех времен скрипы в ступеньках, тонкой ладонью массивные деревянные перила, мимо химер и предчувствий. И словно бы легкий шорк хвоста с кисточкой по полу – за спиралью лестницы.
Это сложно контролировать. Сейчас, когда я крадусь и все мои чувства обострены в ожидании малейшей помехи – присутствия Роуз или, быть может, не уехавшей (вдруг?) вместе с отцом мамы, постоянно кажется, что, как на зло, именно сегодня рисунки из давно потерянного атласа ожили, и вот – на самой границе слуха – шипение змеи из-под подоконника, писк грызунов или звон насекомых из секретера. Проходя мимо, замечаю: на кухне дверь в сад плотно закрыта, а значит Роуз еще не вставала; едва уловимый запах – кажется, мама жарила яичницу.
В зале пусто. Только трепещет за стеклом окна голый куст, точно воткнутый в снег, неслышно, но, кажется, поднимается ветер. Покрытое естественным светом помещение в отсутствие людей кажется более уютным и более старым. Только будто откуда-то, чувствую скорее не движение воздуха, а холод – волной, как неспешный прилив сине-зеленого за моим окном, металлического в это утро. Ковер. Кресло. Несколько стульев. Шкаф. Стол и еще журнальный столик. Занавески – не задернутые.
Оленья голова, вчера мне в дреме подмигивавшая. И правда очень хотелось спать – я старалась задержаться до последнего, чтобы, когда родители пойдут спать, замешкаться, что-нибудь убирая, и тем самым выторговать себе несколько минут одной у стола, пустующего с тех пор, как Грегори. Отец было хотел занять стол какими-то своими бумагами, даже говорил, что перетащит его себе в кабинет, чтобы за ним работать, но так ни разу за него не сел, а мама не позволила мне и не стала сама перебирать в выдвижных ящиках вещи, оставленные там Грегори.
Едва уловимое движение под столом. Кто там? Змея или скунс, или всего-навсего барсук, а может быть, заостренная мордочка пальмовой циветы, которые водятся в экваториальной Африке, как я прочла когда-то. Я подхожу к столу и глажу пальцами темное дерево выдвижных ящиков, выцветшие вычурные металлические ручки. Отодвигаю левый. Ждет ли меня еще под кроватью волк? Конверт под вырезкой старой статьи о забастовке на кирпичном заводе. Достаю и засовываю под ночнушку, прижав к телу левым локтем, глотая слюну громко до неожиданного. Ни звука наверху, ни шипения за спиной, ни рыка под лестницей. Ждет ли меня еще под кроватью мой нарисованный волк? Детские грезы и ночные страхи, проживающие в укромных и родных, пыльных или тщательно вытертых и теперь пустующих вчерашнего, снившегося, оставленного.
Я беру с камина коробок спичек и так же осторожно возвращаюсь в свою комнату, закрываю на хлипкий замок свою дверь. Роняю на пол и не поднимаю ключик. Вынимаю письмо. Достаю блюдце из тумбочки у постели. Зажигаю сразу две, чтобы дольше горело. Держу конверт над, аккуратно, кончиками пальцев за самый краешек. Разглядываю на указательном тоненькое кольцо, - свет размытый, и оно не бликует, а будто мерцает, почти светится.
Когда тонкий конверт сгорает на треть, дыма уже довольно много, и я спешно открываю окно, опасаясь, что старенькая Роуз учует запах и поднимает панику – этого мне точно не надо. Вот языки уже ластятся и – бегут по узким краям, мельком обжигают пальцы. Я отпускаю; письмо, роняя пепел, плавно ложится на блюдце, и остатки догорают за мгновения, льдистые и призрачные.
Тишина. Никого. Из окна – отрезвляющий холод, почти даже комфортный. Я не закрываю, я просто оставляю спички на тумбочке, теперь уже все равно, и ложусь обратно в постель, кутаюсь в тяжелое одеяло, поворачиваюсь на левый бок, сворачиваюсь калачиком. Вижу свою ногу из-за его махристого края в зеркале. Закрываю глаза и долго не открываю, и уже начинаю дремать, согревшись. Но кто-то поворачивает ручку двери и входит, хотя я закрывала, и, кажется, не давала второго ключа Роуз, так кто это может быть, и приходится повернуться.
Запертая дверь без щелчка открывается, и на пороге возникает человеческий скелет – как рисуют в энциклопедиях и учебниках. Негромко похрустывая почти не сохранившимися суставами, он проходит внутрь, огибает мою постель, минует зеркало, в котором отражается, как и я – ясно и четко. Открывает дверцу шкафа, не обращая на меня никакого внимания, словно не замечая. Скрывается в шкафу и плотно претворяет дверцу за собой, и я вдруг понимаю, что теперь под моей кроватью уже навсегда пусто.