Перевод: что в действительности делают писатели, когда пишут

Десятки внезапных озарений, сотни черновиков, тысячи едва уловимых изменений… Через какой мистический процесс проходят писатели, чтобы перенести идею на страницу?

От идеи до воплощения

Много лет назад, во время поездки в Вашингтон, двоюродная сестра моей жены показала нам подземную усыпальницу на холме (кладбище Оук-Хилл – прим. переводчика). Она сказала, что в 1862 году, во время президентства Авраама Линкольна, здесь был временно похоронен его любимый сын Вилли. Как писали газеты, убитый горем Линкольн по несколько раз в день отлучался «по делам» и приходил туда побыть рядом с телом мальчика. Этот образ проник мне в голову и прочно там обосновался – приходящий в усыпальницу Линкольн и Пьета.

Пьета – скульптура Микеланджело, изображающая Богоматерь, оплакивающую мёртвого Христа
Пьета – скульптура Микеланджело, изображающая Богоматерь, оплакивающую мёртвого Христа

Сцена хранилась в моём подсознании двадцать лет. Я слишком боялся подступиться к чему-то настолько глубокому. Наконец, в 2012 году, пришло осознание, что я не становлюсь моложе и не хочу быть парнем, на могильной плите которого будет написано: «Он боялся взяться за творческий проект, который отчаянно хотел осуществить».

Я решился, в порядке эксперимента, взяться за эту идею, не давая себе или кому-то ещё чётких обязательств. Моя повесть «Линкольн в Бардо» – результат этого эксперимента. Теперь меня настиг похожий творческий ступор, в попытке рассказать о процессе писательства так, если бы я его контролировал.


Мы часто говорим об искусстве так: у художника было нечто, что он «хотел выразить», и затем… ну, знаете… он просто взял и выразил это.


Таким образом, мы впадаем в умышленное заблуждение, что суть искусства –  найти ясно очерченную идею и воплотить её в том виде, в котором она пришла к вам в голову. На самом же деле, по моему опыту, этот процесс гораздо более загадочный и честно рассказать о нём – та ещё задача.


Механизм творчества

Стэн собирает в подвале модель городка при ж/д станции. Он купил модельку странствующего в поисках работы бродяги  и помещает её под пластиковым железнодорожным мостом, возле фальшивого костра. 

"Хозяин вселенной" – иллюстрация Янна Кебби для Review
"Хозяин вселенной" – иллюстрация Янна Кебби для Review

Вдруг Стэн замечает – он расположил фигурку таким образом, что кажется, будто бродяга пристально смотрит в сторону городка. Почему он смотрит туда? Его интересует тот голубой домик в викторианском стиле? Стэн видит в доме пластиковую женщину, слегка меняет её позу, и вот уже она выглядывает из окна, смотря в сторону железнодорожного моста. Хмм! Вот так, неожиданно, Стэн создал любовную историю. Почему же они не могут быть вместе? Если бы только Джек мог пойти домой. К своей жене. К Линде.


Иллюстрация Янна Кебби для Review
Иллюстрация Янна Кебби для Review


Что только что сделал Стэн? Что ж, первым делом, осматривая свои «владения», он заметил, куда смотрит бродяга. Затем он решил изменить свою маленькую вселенную, развернув фигурку женщины. Он не то чтобы решил её повернуть, скорее, понял, что это нужно сделать. За долю секунды, без каких-то сопроводительных рассуждений, кроме, возможно, сказанного про себя удовлетворённого «да».  Просто ему так больше нравилось, по причинам, которые он не мог себе объяснить, и даже до того, как у него появилось намерение в них разобраться.


« Писатель – это человек, который, приступая к заданию, понятия не имеет, что делать» 

Дональд Бартелм – американский писатель-постмодернист


Начать писать – просто. Нужно просто начать писать. Но как отыскать верный курс в процессе работы? Мой метод таков: я представляю, что в моей голове установлен счётчик, по краям шкалы у которого Х (хорошо) и П (плохо). Перечитывая написанное мной с позиции нового читателя, не предвзято, я анализирую, в какую сторону склоняется стрелка на шкале, и принимаю это без нытья и оправданий. И затем, конечно, редактирую, чтобы сдвинуть этот отрывок к позиции Х

Эта процедура повторяется с маниакальным упорством, шаг за шагом, и путь к отметке "Хорошо" лежит через сотни черновиков и набросков. Подобно медленно меняющему курс круизному лайнеру, история сдвигается в другом направлении путём тысяч небольших правок.

Интересно, что в результате этой нудной, болезненной работы я как рассказчик становлюсь лучше, чем я в «реальной жизни» - остроумнее, добрее, мудрее и сочувственнее.


Приглядитесь к своим персонажам

Редактирование по описанному методу – это своего рода повышение качества написанного извне. Помимо улучшения текста, этот способ прививает уважение к читателю. В ходе правок, образ читателя конкретизируется, материализуется. Ты, как автор, видишь его более адекватным реальности, менее гиперболизированным, сентиментальным. Теряется способность к наведению пропагандистского морока, фальшь отсеивается, ленивые пафосные манифесты раскрываются в своём безобразии и выдворяются без сожаления.

Я пишу: «Боб был засранцем». Чувствуя, что это недостаточно конкретно, уточняю: «Боб жестом нетерпеливо подозвал официантку», и затем, объясняя, почему Боб так поступил, исправляю фразу на «Боб нетерпеливо подозвал молодую официантку, которая напомнила ему его умершую жену». Затем добавляю: «по которой он так сильно скучал, особенно сейчас, под Рождество».  Я  внёс череду изменений, чтобы сделать историю не более жалостливой, а более убедительной.  

Боб из «засранца обыкновенного» превратился в «убитого горем вдовца, который некрасиво повёл себя с человеком, с которым в нормальном состоянии он был бы вполне милым». Боб изменился. Из картонного персонажа, заслуживающего разве что презрения, он стал более похожим на любого из нас.



Как этого удалось достичь? В постоянной погоне за конкретикой. Я обратил внимание на Боба, и, пытаясь не облажаться, направил свою прозу в русло конкретизации. В процессе я стал с большей любовью смотреть на этого персонажа, а след за этим и вы, читатели, прониклись к нему симпатией, и вместе мы напомнили себе, что это возможно – сочувствовать кому-то.

 Ну, или мы можем просто опубликовать версию «Боб – засранец», ждать лайков, вступать в споры с заступниками Боба, ненавистниками официантов, анонимными троллями…  А в это время бедный Боб, страдающий и непонятый, и официантка, у которой вдруг испортилось настроение, ещё больше убеждаются в том, насколько иррационально жесток наш мир.


Думайте о читателе

Что делает творец большую часть времени? Редактирует то, что уже сделал. Бывают также моменты, когда мы сидим перед чистым листом, но чаще всего мы исправляет то, что уже на нём написано. Писатель переписывает, художник накладывает новые и новые штрихи, режиссёр монтирует, музыкант записывает снова и снова. 

Я пишу «Джейн вошла в комнату и села на голубой диван», перечитываю, морщусь, вычёркиваю «вошла в комнату» и «голубой». Зачем ей было приходить в комнату? Кому есть дело до того, какого цвета диван? Предложение превращается в «Джейн села на диван» и вдруг становится лучше, хотя… Важно ли вообще, что Джейн села на диван? Нужно ли читателю это знать? И вот мы уже остаёмся всего лишь с «Джейн», и это, по крайней мере, не стрёмно, а вовсе даже лаконично. Краткость – сестра таланта!

Но на каком основании я внёс эти правки? Зачем? На том основании, что сейчас в новом варианте мне текст нравится больше, а значит, позже он больше понравится вам, когда вы его прочтёте. Я протягиваю верёвку на этой стороне, а вы хватаетесь за неё на той.



Это обнадёживающая позиция, потому что подразумевает, что наше восприятие работает одинаково, что присутствует во мне, может присутствовать и в вас. «Я» могу быть русским графом 19 века, «вы» можете быть кассиром на полставки в «Метро», в штате Айдахо. Но когда вы зарыдаете в конце моего (Толстого) рассказа «Хозяин и работник», это докажет, что у нас есть что-то общее, невзирая на время, расстояние, языковые барьеры и тот факт, что один из нас мёртв. 

Другая причина, по которой вы плачете – в вашем осознании того, что Толстой думал о вас хорошо. Он верил, что его знания о жизни на земле будут вам понятны и сподвигнут вас на действия. Толстой представлял вас благородным, и вы выросли до его представления о вас.


Функция сопереживания в художественной литературе осуществляется, с одной стороны, через отношения писателя к персонажам, с другой – к читателям.


Когда вы автор, вы создаёте утончённое пространство (изящное по языку, форме, доведённое до совершенства с помощью многих невыразимых, но точных находок – того, как соединяются сцены, как раскрываются через диалоги конфликты, как идеально выверено окончание каждой главы), и затем приглашаете в него читателя.

Читатель удивлён, что вы настолько верите в него. Ему льстит ваша уверенность в том, что тончайшие нюансы будут ему заметны. Мой способ правки текста основан на визуализации своего читателя – яркого, остроумного, опытного, доброжелательного. Чтобы вести диалог с этим читателем на должном уровне, надо постоянно держать в голове его образ. Повторять про себя: «Нет, он умнее, чем это. Не подводи его этой ленивой прозой, этой банальной идеей». Думая лучше о своём читателе, вы становитесь лучше сами.


Отталкивайтесь от проблем

Создание любого произведения искусства оказывается на проверку системой взаимосвязанных проблем. У книги есть личность, а у каждой личности есть светлые и тёмные стороны.  Парень искрится энергией – но ему трудно усидеть на одном месте. Чувствительная девушка может расплакаться из-за того, что ей принесли не то блюдо в кафе. В первой страницы писателю становится ясно, что сильные и слабые стороны работы неразрывно связаны, и это несёт свои последствия.

Например, я влюбился в образ плачущего ночью на кладбище Линкольна. Но как сделать повесть из одной этой картинки? Если, конечно, мы не хотим написать трёхсот страничный монолог, который надо читать голосом мёртвого президента (« Два десятка и семь минут тому назад, я направил стопы в эту обитель ужаса…») или добавить в книгу занудного всезнающего могильщика, ведь нужно же, чтобы кто-то был на кладбище…


«Ни одна проблема не может быть решена на том уровне сознания, на котором она создана». 

Альберт Эйнштейн знаменитый ученый физик


Проблема ли это? Что ж, в далёком 2012 году именно так мне и казалось. Однако, как утверждают гуру Нью Эйджа, «проблема – это на самом деле возможность». В сфере искусства это действительно так. Читатель почувствует проблему ещё на подступах, в то же время, что и писатель, и часть того, что мы называем «художественным удовлетворением»  - это чувство читателя, что «подкрепление» прибыло в последний, самый нужный момент. Другая волна удовлетворения от своего труда приходит, когда читатель понимает, что новые герои и сюжетные повороты не просто адекватно вписываются в текст, но и продвигают его к новым эстетическим и стилистическим вершинам.

В случае с моей повестью, решение было достаточно простым, оно содержалось в самой постановке вопроса. Кто ещё может быть на кладбище ночью?

Я вспомнил свою раннюю незаконченную повесть, действие которой происходило на нью-йоркском кладбище, и «гвоздём программы» были говорящие приведения. А ещё я вспомнил разговор со своим талантливым бывшим студентом, который сказал, что если я когда-нибудь соберусь писать повесть, лучше сделать это в форме серии монологов, как в моём рассказе под названием «Четыре монолога на служебные темы».


Итак: книга будет написана в виде серии монологов призраков, застрявших на том кладбище.


 И внезапно то, что было проблемой, стало возможностью: тот, кто любит подражать чужим голосам и думать о смерти, получил шанс провести четыре года, пытаясь сделать шайку говорящих призраков обаятельной, пугающей, трогательной, правдоподобной, и… как бы это сказать… человечной.


История в свободном полёте

Художественная проза может быть понята как единое движение, складывающееся из трёх этапов: жонглёр собирает кегли, подбрасывает их в воздух, ловит. 

Интуитивный подход, который я описывал, необходим, на мой взгляд, на первой фазе – когда собираешь кегли. Лучшие кегли получаются непреднамеренно, путём постепенной повторяющейся редактуры, которую я описал. Концентрируясь на звучании каждой строчки, на внутренней логике, мы вдруг обнаруживаем, что кегля готова.

Автор прикладывает небольшое усилие, чтобы «запустить» кеглю в воздух, задаёт импульс. Это некое намерение, или что-то любопытное для нас, угроза, обещание, образец, клятва, которая вот-вот будет нарушена.

Скрудж сказал, что было бы лучше, если бы Малыш Тим умер и «уменьшил избыточное население», Ромео влюбился в Джульету, Акакию Акакиевичу нужна новая шинель, Гэтсби понимает, что ему нужна Дэйзи.

 Читатель знает, что кегли в воздухе, и ждёт, пока они упадут и их поймают. Если они не упадут 

Ромео решит бросить Джульету и пойти учиться на юриста, климат в Петербурге внезапно сменится на тропический, и шинель будет не нужна; Гэтсби забудет о Дэйзи и влюбится в Бэтти.

читатель будет чувствовать себя обманутым и стрелка в его шкале сместится к отметке П, он отложит книгу, зависнет в фейсбуке или ограбит магазин.

На мой взгляд, главное удовольствие в писательстве – когда «кегли» падают необычным способом и идея оказывается даже более значимой, чем задумывалась. Одним из новых удовольствий, которые я получил при написании повести, был тот факт, что кеглей больше, и они дольше остаются в воздухе.



Не буду раскрывать сюжет, скажу лишь, что мне удалось создать достаточно циничных приведений, застрявших в области, названной Бардо (идея взята из тибетского представления о своего рода «чистилище» между перерождениями), потому что они были несчастны в жизни. Лучшая часть их наказания в том, что они чувствуют себя совершенно нематериальными, неспособными оказывать влияние на живых. Только что умерший Вилли Линкольн находится в опасности, ведь дети плохо приживаются в мире призраков. 

В последней трети книги, кегли начинают падать. Принимаются решения, которые вызовут определённые последствия. Правила вселенной, которую я создал, ограничивают и давят на персонажей. Медленно, без принуждения с моей стороны, персонажи начинают совершать определённые действия, и сумма этих действий в конце складывается в общий узор, который я бы назвал «вирусной теорией доброты». Герои начинают действовать сообща, без договорённостей, по внутреннему стремлению, чтобы спасти Вилли Линкольна, по плану который словно был ниспослан откуда-то свыше.

Конечно, в моих рассказах и раньше происходило подобное, но ещё ни разу это не происходило настолько независимо от моих намерений. Это был прекрасный мистический опыт, и я довожу текст до совершенства, в то же время содрогаясь от мысли, сколько времени займёт вновь привести подобную махину в действие.

Почему эти мысли наполняют меня надеждой? Дело в том, как книга сама себя дописала? Это может быть (да и почти точно есть) всего лишь работа мозга, побочный продукт точной, повторяющейся работы мыслительной системы. Но есть что-то прекрасное в том, чтобы наблюдать, как фигуры вырастают из небытия, чувствовать в себе и за собой присутствие чего-то большего, чего-то упорного, своевольного, благосклонного, у чего есть план, и план этот – привести меня к высшей точке, до которой я могу дойти.

4 марта 2017г.


Похожие статьи