Бессменного победителя двух прошлых недель на этот раз сместили с пьедестала и первым стал рассказ Елены Нефёдовой «Жучки в темноте». Выбор был сложным — эссе о физических ощущениях вызвало большой отклик, и нам на почту пришло много прекрасных работ. 

Напоминаем о том, что правки от нашей редакции тем, кто не прошел в финал за эти недели, скоро будут отправлены — надо только немного подождать. А о том, как наш приглашенный редактор оценил всех финалистов, читайте здесь.

Жучки в темноте

Фото: Daido Moriyama

Правда в том, что я очень плохо помню детство.

Вот мама гордилась своей памятью. Она говорила, что память подобна клубку ниток. Потянешь за кончик и весь размотаешь. А там, где узелки попадутся, где мусор какой пристанет, где нитка разлохматится. Твоя жизнь как на ладони.

Моя же память скорее похожа на новогоднюю гирлянду. Такая в детстве была почти у каждого: с фигурными фонариками и постоянно отходящими контактами. Папа каждый Новый год раскладывал гирлянду на полу, искал и чинил неработающие лампочки. А затем развешивал на маленькой искусственной ёлке, которая до сих лежит где-то в подвале.

Вот только в моей памяти-гирлянде многих лампочек не было вовсе. Нить есть, а вместо воспоминаний там темнота.

Темнота сопровождала меня долгое время. Это была темнота зашторенных окон, выключенного телевизора, плотно закрытой двери и одинокого сидения в углу.

Когда папа ушел, мама перевезла нас в общежитие.

Девять комнат на этаже и общая кухня. В душевой — поддон и занавеска с жёлтыми подтёками. Над ней любил покачиваться небольшой паучок. Каждый день моя спина ощущала, как восьминогий наблюдатель медленно опускается на шею. Как цепляется своими миниатюрными коготками за кожу. Как аккуратно перебирает лапками и продвигается вниз. От этого по позвоночнику начинали сбегать нервные острые букашки, расползались под лопатками и собирались внутри, заставляя больно биться сердце.

Утренний душ занимал немного времени.

Мы жили в маленькой комнатушке без балкона с видом на парк. 14 квадратных метров. Семь вдоль стены, два вдоль окна. Холодильник, стол, телевизор, кровать, шкаф и маленький диван. Мой маленький диван, который не было возможности разобрать. Он стоял почти перед дверью и отгораживал весь остальной мир своей высокой спинкой.

Остальные комнаты занимали на редкость тихие соседи. Почти незаметные. В одной из них жил студент Андрей, к которому иногда приезжала баба Клава. То ли мать, то ли тётя. Баба Клава любила две вещи: готовить для своего Андрончика и петь веселые частушки. Это она часто совмещала.

Фото: Mark Seymour

Когда баба Клава приезжала, по всему этажу разносились крепкие запахи чеснока, рыбы и сдобы с корицей.

— Все болезни от нервов, — смеялась она, помешивая грибной суп.

Если день приезда бабы Клавы совпадал с днём темноты, мне было особенно грустно.

Обычно я проводила его сидя в углу, прижавшись спиной к спинке дивана. Громко дышать нельзя. Спать нельзя. Шевелиться нельзя. Единственная связь с внешним миром — полоска света в щели под дверью.

В те дни, когда по этажу разносились весёлые присказки бабы Клавы и живот сводило от ароматов, из глубины комнаты раздавался протяжный стон. И я затыкала щель под дверью оранжевым полотенцем.

Темнота не всегда была в моей жизни. Эти тоскливые часы появились, когда папа в третий раз не пришел меня навестить. Я не очень верила, что он придет, но покорно надела своё лучшее жёлтое платье. Я сидела на маленьком стульчике, гладила свою любимую плюшевую Буку и являлась, наверное, самым жалким зрелищем этого дня. По крайней мере мама каждый раз, глядя на меня, хмурилась.

Папа не пришёл.

Мама хмурилась всё сильнее. Ей не нужно было уже смотреть на меня для этого. Она ходила по комнате. Принюхивалась и её верхняя губа при этом смешно ползла вверх. Открывала холодильник, переставляла банки. Выглядывала в коридор, бормоча что-то про соседей-клуш, которые оставляют свой поганый мусор в коридоре. Так и говорила: ПО-ГА-НЫЙ. Мне тогда стало так удивительно, что я несколько раз повторила это слово по слогам.

А папа не шёл.

Мама выключила свет и в комнате стало сумрачно. Мама всё чаще морщилась, и её губа всё чаще ползла вверх. Только мне уже не казалось это смешным. Она гладила виски и кружила по комнате. То медленно, то быстро. Голова опущена, глаза полузакрыты. Мама ходила и мычала. Пару раз резко останавливалась, стучала по дверце шкафа, замирала и продолжала свой путь. В те минуты нить её клубка явно сильно запуталась.

Наконец, она вспомнила про меня. Бросилась к стульчику, её глаза были чем-то затуманены, а голос хриплый и горячий.

— Вот сюда, — прохрипела она и положила мою руку себе на лоб.

— Вот здесь у меня живут тысячи разъяренных жуков. И они прогрызают меня насквозь. Ты чувствуешь, как шевелятся мои волосы? Здесь уже есть их нора? Они уже нашли выход на свободу? — мама подвинула мою руку по волосам прямо к затылку и надавила. — Чувствуешь?

Мои нервные букашки бежали от кончиков пальцев. Они бежали так быстро, что сердце начало глухо стучать ещё до того, как они добрались до него. Я гладила мамины волосы и боялась ощутить круглые гладкие головки маленьких жучков. Я думала, что знаю, как они выглядят. Это гадкие чёрные насекомые. Они были поганые. ПО-ГА-НЫЕ.

Мама замолчала. Встала. Подняла меня и отнесла к дивану. Моему маленькому дивану. Посадила лицом к двери. И сказала:

— Молчи. Меня тошнит от твоего запаха, от твоего шороха, от твоих мыслей. Пожалуйста, посиди и помолчи.

Мама ушла. Ушла так, будто в ней было на сто килограмм больше, чем минуту назад. Я слышала, как она задёрнула штору. Как скрипнула кровать. Как прошелестело покрывало, которым она укрылась.

Я сидела лицом к закрытой двери. В щель проникал тусклый свет. Я думала, зачем маме понадобились жучки. И могут ли они приглянуться пауку из душевой. Может тогда он бы оставил меня в покое?