Глава: Лыховы
В начале 90-х годов мне довелось оказаться в одной из старейших казачьих станиц, основанных по левому берегу Амура. Сельский глава, бывший зам начальника заставы по складу и прочей хозяйственной части, по-моему, Орлов была его фамилия, поил редкой по антиалкогольному закону «Столичной», угощал маринованной свекольной ботвой и познакомил с двумя старейшими казаками. Оба деда друг друга на дух не переносили, потому что отец одного был в красных партизанах, а отец другого казачил за белых. Красного в какой-то стычке убили то ли японцы, то ли бандиты. А белого в 1932, во время подавления крестьянского восстания, забрали чекисты. Самое интересное, что оба деда служили во время Отечественной в одном полку и на встречу пришли, увешанные не только своими боевыми и юбилейными наградами, но и медалями своих расстрелянных отцов. Набор наград был у того и у другого совершенно идентичный, включая серебряные «За поход в Китай», бронзовые «За Японскую войну» и по два Георгия.
С «красным» я встречался до обеда, а «белый» пришел под вечер, впрочем, могу и перепутать, потому что принципиальной разницы между ними я не заметил. Оба хвалили Сталина и ругали Горбачева, оба звенели наградами, оба пришли с самогонкой и каждый из них избегал говорить о другом. История, рассказанная ими между воспоминаниями о том, как они с Жуковым планировали взятие Кенигсберга и Берлина, и рассуждениями, почему Австрию нужно было отдать капиталистам, сложилась из разных кусков как бы сама собой и я записал ее приблизительно так, как услышал. Впрочем, вы же понимаете, что одно дело, что говорят, и совсем другое, что мы слышим…
Братья Лыховы, Борис и Глеб, были близнецами не похожими ни на отца, ни на мать. Одной из причин для того, чтобы по пьяному делу бить друг другу морду, был спорный вопрос кто из них старший. Говорят, что в детстве они были так похожи друг на друга, что даже батя и мамка и те путали их, не говоря уж о всей станице. Избу Лыхов поставил вверх по течению Амура, несколько на отшибе, это если в сторону туберкулезной больницы идти, то нужно чуть влево взять вот как раз перед сосняком. Там сейчас ничего нет. Братьям было года по два-три, когда их мать родила дочку. Через год после этого, аккурат в воскресенье, вверху станицы высадились хунхузы и мать Лыховых увели за реку. А сам Лыхов был в разъезде, потому-то хунхузы и смогли увести жену его. Если бы отец был дома, у них бы этого не получилось, потому что он знатный казак был. Мать же, видя, что к дому подходят китайцы, наказав братьям бежать в станицу, всучила им дочку, а сама взяла ружье и пошла «встречать гостей». Говорят, когда станичные казаки прибежали, поднятые по тревоге, у ворот лежал один застреленный китаец, а в том месте, где причаливала лодка, еще один. Вроде бы того, что у избы – положила сама хозяйка, а того, что на берегу, видно только ранила, но тяжело, так что китаезы своего и добили.
Лыхов после этого совсем озверел, ну да это понятно почему. Несколько раз подбивал казаков в набег на правый берег, и те поначалу соглашались, а как поняли, что толку от тех китайских сел, что за Амуром, нет – ну что там, в самом деле, было взять, нищета сплошная – стали отнекиваться, да прикрываться тем, что то по хозяйству дел хватает, то тем, что у нас де с Китаем мир заключен еще когда, то еще чем. Тогда Лыхов взялся все сам в одиночку делать. Нет, если там по обязанности воинской какой, в разъезд или в город по приказу – это он не отказывался, но все остальное время хозяйством не занимался, а пропадал за рекой. Все выискивал тех хунхузов и жену свою.
Понятно, что ничего не нашел. А через пару лет, получается Борису с Глебом уже лет по семи было, на острове, что чуть ниже станицы, там постоянно ярмарку проводили, вот во время базарного дня, когда с нашей стороны торговцы приехали и с той стороны тоже, Лыхов прокрался пластуном в палатку самого богатого и знатного торговца – то ли мандарина китайского, то ли бонзы какого – и всех, кто в той палатке был, в одиночку, как свиней, порезал. И что главное-то, после этого живым от охранников ушел. Вот, значит, какие дела. Китайский император потребовал от нашего губернатор выдать того казака, кто учинил такой разбой, ну а нашим властям, хоть те и знали, что этот мандарин убитый главный у хунхузов, ничего не оставалось, как предупредить Лыхова, что его придут арестовывать. Ну, а раз предупредили, то понятно, что к тому времени, когда за казаком пришли, того и след простыл. Куда он делся, никто не знает, а если и знали, так молчали так, как будто не было такого казака. Ага, значит так: Лыхова нет, а детишек его Бориса и Глеба вместе с сестрой их Анной на воспитание взяло общество. То есть они продолжали жить в своем доме и хозяйство вели, как могли, а станичные им помогали, да за ними присматривали.
Братьям уже по пятнадцать или шестнадцать было, когда они выстолбили ключ, что по сию пору Лыховым зовут. В том ключе, значит, они сказали – золото, и они его мыть будут. Кому бы другому никогда бы не дали, а так – сироты же, потому и разрешили. Ну вот, Лыховы взялись приносить золото и сдавать его на Жидке. Жидок – это внизу станицы, как раз у протоки. Там евреям общество разрешило поселиться, потому и называется Жидок. Ну, это так, к слову значит, потому что золото то, песком да самородками, вовсе не оттуда было. На Лыховом ключе отродясь золота не было. Борис же с Глебом что удумали? Прознают, что китайские спиртоносы пошли на северные прииски, прикинут, когда те, после того как спирт на золото поменяют, будут возвращаться и какой тропой, так там и устроят засаду. Ну и грабят. Может и убивали кого, но то не известно, скорее всего, просто в воздух постреляют, потом соберут те котомки, что китайцы побросают и золото уже на Жидке продают, дескать у себя на ключе намыли. Торговцы понятное дело – знали и понимали, что к чему, золото оно же даже на вид разное бывает, то с белизной, то с зеленью, а есть ажно красное. И вот по этому виду можно сказать откуда какое, с Уньи там, или с Гомона… Ну да торговцам же, понимаешь сам, все едино – золото оно и есть. А братья так и не отпирались особо. А те, кто пытался их ущучить, так сами пожалели, с ними, с Лыховыми-то, связываться было себе дороже. Это они меж собой вроде грызлись, а как кто со стороны, так они вместе. Сестра же их Анна, говорят, к тому времени вошла в сок и девка была знатная. Братья на нее ничего не жалели, то Борис подарков принесет, то Глеб. Короче, девки в станице краше не было. Сыновья казацкие к ней уже и так, и этак, с опаской, понятно, братья-то, говорю же – Лыховы, и на вечерках подходили, и сватов засылали… Братья вроде и не против, лыбятся знай себе, дескать, пусть сама решает, а она – «Нет» – и все тут… Вот такие, значит, дела. Поговаривать уже стали, что ей вообще мужики не интересны, и что те молодухи и бабы, что не против «поиграться», пока мужья на службе, к ней похаживают, особенно когда братьев дома нет… Ну так это или не так было, кто же теперь угадает, тем более, что братья быстро говорунов осаживали. Нет, морду не били и не калечили, а просто баб пороли на пару. Ну, в смысле не ремнем, а в два хера. Причем, как говорят, бабам это даже нравилось. А потом разговоры про Анну сами прошли, потому как оказалось, что она брюхата. Как только стало заметно (летом, кстати), так сразу и прошли все эти разговоры. А потом Анна исчезла.
Понятно, что рожать куда-то отправилась. Но до того как исчезнуть, вроде бы она рассказала кому-то из баб, что ребенок, кто в ней, не от человека, а от зверя, что пришел по зиме к ней и посмотрел на нее. Что за зверь, как посмотрел – ничего не известно. Да и треп видно все это, где ж это видно, чтобы от одного звериного взгляда брюхатилось?! В любом случае, Анну ждали и поговаривали, что это сын одного еврея и его китаянки с Анной полюбился, за это, дескать, его братья с Жидка вывезли и в Лыховом ключе кончили. Да только все это не так было.
Через год, как Анна исчезла, в конце лета, братья принесли на Жидок золото. Среди песка и мелких самородков на жестяном прилавке торговца Пейзеля был тяжелый литой браслет совершенно необычного маслянистого оттенка. «Что это»? – спросил Пейзель. «Золото» – сказал Глеб. «Это я вижу. Я спрашиваю, что это за самородок такой?» – сказал Пейзель, обнюхивая металл. «Так ты берешь по весу, или больше дашь за кольцо?» – осклабился Борис. «Нет-нет, что вы, я-таки беру, сейчас взвесим», – засуетился еврей. А братья, глянув друг на друга радостно, как жеребцы заржали. Получив ассигнациями, братья отправились домой, попутно купив в лабазе ведро водки.
Вероятнее всего, в этот раз пьяное выяснение, кто из них старше, зашло слишком далеко. В полдень следующего дня есаул Ильин нашел обоих братьев на том самом месте, где их мать метким выстрелом положила первого хунхуза. Глеб, которому выстрелом из револьвера снесло половину черепа, держал в руке казенную шашку. Изрубленный Борис лежал лицом вниз, но еще дышал. Когда Ильин перевернул умирающего, тот прохрипел:
– Говорил же я ему, что я – старший… И ребенок – не его… Мало ли, что там… Мой ребенок…
И умер.